На зимней Кубе сумерки быстры.
Еще горят закатные костры
На западе, над баркой рыболова, —
А на Востоке все уже лилово.
В короткий этот сумеречный час
Мир наводняют пары красных глаз —
Несутся допотопные модели
(Своих не выпускают при Фиделе).
Внезапное предчувствие беды
Толкает всех неведомо куды.
Очнулись пребывающие в шорах.
Тут налетает пальм картонный шорох,
И ветра беззаконного порыв
Взметя листву и свалку перерыв,
Гоня в пыли окурков караваны,
Проносится по улицам Гаваны,
Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе.
В такое время лучше быть в кафе,
Где, воздавая честь «Гавана-клабу»,
Туристы совмещают ром и бабу.
В таком кафе, набравшийся за двух,
Торчал у стойки некий пленный дух.
Он вынул деньги, чтобы расплатиться,
И размышлял, в кого бы воплотиться.
За окнами спешил чужой народ,
В остатках рома оплавлялся лед,
В душе героя было как-то мглисто.
Пред ним лежала пачка «Монте-Кристо».
Он не курил кубинских сигарет
С полузабытых отроческих лет,
Когда покрылись щеки первым пухом,
Когда еще он не был пленным духом.
Двугривенный за пачку — вся цена.
Острила ведьма юная одна,
В общаге обжимаясь с ним за шкафом:
«За двадцать коп себе казаться графом!».
Зажженный упоительной игрой,
Наш несколько смутившийся герой
Ей отвечал, прикинувшись повесой:
«Все лучше, чем за сорок — стюардессой!».
Из детской той игры возникла связь,
Что и за десять лет не прервалась.
В снегах Москвы, под пальмами ли Юга
Они исправно мучали друг друга,
Смущая наши скудные края
Такою полнотою бытия,
Что отравляли этим сладким ядом
Чужую жизнь, случившуюся рядом.
Любой, кто вовлекался в их игру,
Проваливался в черную дыру:
Так кот, увидев, как играют тигры,
Не станет вновь играть в кошачьи игры.
Кому красотка путь ни перешла б —
Тотчас переходил в иной масштаб,
И так же обходился с миром демон,
Кого бы, пролетая, ни задел он.
Сломав невинных судеб без числа,
Судьба ее в Канаду занесла
(Он видел в том печальную отраду,
Что прилетел сюда через Канаду).
Тогда-то он и начал понимать
Свое предназначение — ломать,
Доламывать, дотаптывать до праха
Все, что еще висит на грани краха;
Заставив прыгнуть выше головы
(Подчас с исходом гибельным, увы) —
Изобличать начертанные враки,
Раскалывать исчерпанные браки...
В уютный круг знакомых и гостей
Он приносил такой напор страстей,
Что их неуправляемая вьюга
Многоугольник делала из круга.
Он не любил ни осень, ни весну —
За компромисс. Предположить дерзну,
Что ярость брани, вонь чумного пира
Была ему милей худого мира.
Он не любил цепляться за края,
Зато срываться в бездну, затая
Надежду наконец достигнуть ада, —
Он полюбил. И падал так, как надо.
Беда была лишь в том, что для игры
Нужны не только горние миры,
Не только ослепительные бездны:
Они для одиночек бесполезны.
Чтоб вновь на мирозданье посягнуть,
Он должен был найти кого-нибудь,
Поднять до пика, довести до края,
Ломая чью-то жизнь и претворяя.
Воззрев на посетителей шинка,
Он обнаружил пегого щенка,
Смотревшего просительно и кротко,
Как нищая кубинская красотка;
Привычно проницая первый слой,
Наш дух смекнул, что пес довольно злой:
Тому, кто не бросает мяса на пол,
Он запросто бы что-нибудь оттяпал.
Седой мулат, опять же пьяный в дым,
О чем-то спорил с менее седым;
Развинченный подросток в желтой майке
Травил дружку двусмысленные байки.
Да девочка за угловым столом
Холодной колой разбавляла ром,
И дух, в извечной жажде воплощенья,
Припомнил все приемы обольщенья.
Тьма за окном была уже густа.
Красавица являла те места,
Которые при близком рассмотренье
Внушали мысль об интенсивном тренье
Общеизвестных трущихся частей;
Она, как завсегдатай на гостей,
Взирала на пьянеющих и пьяных,
Рассевшихся на стульях и диванах,
Как бы держа в ладони весь шинок,
Чуть разведя колени голых ног,
Сведя при этом острые лопатки...
И пленный дух заговорил к мулатке.
Он начал так: «Прелестное дитя!
Я вправе так назвать тебя, хотя
В любовной битве, сладостной и тяжкой,
Себя я ощутил бы первоклашкой.
Сегодня, если вместе выйдем в ночь,
Мы ход вещей сумеем превозмочь,
Извлечь тебя из схемы, как из рамы,
И мелодраму дотянуть до драмы.
Когда б ты знала русские слова,
Я мог бы процитировать сперва
Историю про темные кошмары
Подоблачной красавицы Тамары.
И впрямь — каков бы стал ее удел,
Когда бы демон мимо поглядел?
Ответь и ты — не торопи ответ лишь:
Что будет, если ты меня отвергнешь?
Ты молода — и будешь молода
Еще лет пять иль шесть, но никогда
Ты не узнаешь жара и озноба
Такого, как теперь, когда мы оба
Сошлись в ночи, пространство победив.
Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,
Звонки ночами, письма издалече,
Две-три еще мучительные встречи
Да твой ребенок с именем моим,
Что будет той же горечью томим
И мне, сгорая жаждой воплощенья,
Не даст ни примиренья, ни прощенья.
Сам по себе я пустота, зеро,
Но мой удел — раскалывать ядро,
Чтоб на свободу выплеснулась сила,
Без коей это все бы так и гнило.
Свидетель Бог, почел бы я за честь
Оставить в этом мире все, как есть, —
Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,
И вянет плод, которого касаюсь,
И тает лед, на коем я стою.
Так послан я разрушить жизнь твою,
Поскольку ты имеешь все задатки
Не вырасти такой, как все мулатки.
Я сам бы рад — клянусь тебе собой —
Проститься с этой гибельной судьбой,
Но миру я настолько не по мерке,
Что не снести ему моей проверки.
По правилам играет всякий смерд
(Внушив себе, что благ и милосерд),
Но я настолько явно не отсюда,
Что довожу и смерда до абсурда.
Что прочным до меня казалось вам,
Со мною расползается по швам,
Поскольку я вношу с собой критерий,
Губительный для рвущихся материй.
Простой тупица, нравственный устой,
Бессовестный убийца, Лев Толстой —
Любой предмет законченный и цельный
Не дрогнет пред стрелой моей прицельной.
Но видимость, натяжка, шаткий мост,
На честном слове зиждущийся рост
Останкинских и вавилонских башен —
Для этого я в самом деле страшен.
Где фальши тень, мошенника улов,
Где область умолчаний, полуслов,
Условностей, игры с полутонами —
Я грозен, как Печорин для Тамани.
Родился я — Отечества колосс
Загнил, как гриб, который перерос,
И оседал, поскрипывая ржаво;
Я возмужал — и рухнула держава!
Век расшатался, и страшней всего,
Что я рожден дошатывать его,
Взрывать любую хрупкую структуру
И делать из нее литературу.
Теперь я научился с этим жить.
Я выучился мало дорожить
Теплом, уютом, кровом — всем, что живо.
Теперь мне сладок только миг разрыва.
Лишь он один, случаясь наяву,
Мне чувствовать дает, что я живу,
Мое зиянье наполняя силой
И мукою, почти невыносимой.
Я зван взорвать убогий твой уют,
Отнять подачки, что тебе суют,
И укрупнить копеечные страсти,
У коих ты, душа моя, во власти.
Пойдем со мной, пойдем с моей виной!
Ты станешь не счастливой, но иной.
Пойдем! Я умолчал еще о многом,
Чему тревога общая залогом.
Твой мир — на грани. Всяк рекламный щит —
И тот, гляди, ржавеет и трещит.
Картонная империя в упадке,
Тут не спасут и новые порядки.
Меж тем на вид она еще крепка —
Дадим же ей последнего шлепка,
Чтоб в урагане нашего романа
Легла в руинах старая Гавана!
Неси же нас, полунощный Борей —
Горячий ветер джунглей и морей!
Созвездия! Тропические раз вы,
Пылайте, как трофические язвы!»
Так говорил к мулатке пленный дух.
Он говорил, естественно, не вслух,
Но видя, как она головку клонит,
Он мог не сомневаться в том, что понят.
Есть признаки — им имя легион —
Наметившейся близости; и он
Во гневе грянул кулаком о стену,
Когда она в ответ сказала цену.
Он знал наречье этих поблядух.
Он явственно услышал: «Пленный дух!
Ты посягнул на общую живучесть,
Но рушишь только собственную участь.
Я — женщина, мулатка, девка, скво,
Ползучей, сладкой жизни торжество,
И вновь, соблазны гибели отринув,
Пущу побеги на твоих руинах.
Как ты мою ни вывихни судьбу,
Я выгребу — и снова подгребу
К пологому спасительному брегу,
Который мне сулит покой и негу.
Я — женщина, подстилка, лгунья, мать:
Ломай побег, но воду — как сломать?
Низринувшись в любую бездну в мире,
Я снова приземлюсь на все четыре.
Тебе нужнее этот балаган:
Собрав себя по клочьям, по слогам,
Познав паденья краткое паренье,
Ты побежишь лепить стихотворенье.
Дай денег мне. За небольшую мзду
(Читатель ждет уж рифмы, но узду
Накинет пусть на тяготенье к сраму)
С тобою я сыграю эту драму».
— Будь проклята! — воскликнул пленный дух.
— Не было пьянство без похмелья.
Герой сидел с яснеющим лицом.
Словцо уже низалось за словцом,
И демон упивался, как Гораций,
Сладчайшей из возможных компенсаций.
По опустевшей улице внизу
Пронесся ветер, посулив грозу,
И пленный дух насторожился, слыша,
Как где-то далеко слетела крыша.
По мере нарастания страстей
В четвертой из задуманных частей
Сдвигалось все (герой впадал в нирвану),
И скоро ливень рухнул на Гавану.
Вода неслась по ржавым желобам,
Не внемля раздраженным жалобам.
На улицах, которые отвыкли
От новизны, закручивались вихри.
Шаталось все. Трещал любой зажим.
Заколебался кастровский режим,
И там, где бились молнии огнисты,
Мелькнула тень диктатора Батисты.
Циклон, клубясь и воя, был влеком
С окраины на самый Маликон —
Ошую бар снесло, а одесную
Расплющило палатку овощную.
Мулатке предназначенный мулат
Проснулся от прохлады, влез в халат,
Увидел гибель овощной палатки —
И клятву дал не подходить к мулатке.
Мир распадался. Пишущий герой
В окно украдкой взглядывал порой:
Все погрязало в хаосе, в развале.
Он делал то, зачем его призвали.
Пусть не любовь, пускай свободный стих
Взрывала глушь окраин городских:
Один, без алкоголя и нимфеток,
Он миссию вершил — не так, так этак.
Он мог писать, а мог в кафе пастись —
Но не умел от миссии спастись:
В который раз Господь его посредством
Разделывался с пагубным наследством!
В каморке ветер стены сотрясал.
Проснулась та, о коей он писал.
Восторгом перед бешенством стихии
Наполнились глаза ее сухие.
Хотелось петь, безумствовать, блудить.
Герой в ней умудрился разбудить
Ту часть души, любовников усладу,
Что в женских душах тяготеет к аду.
Она впивала сладкую тоску,
Ладонь прижавши к левому соску,
Покусывая правый кулачонок
(Извечный жест испуганных девчонок).
Тогда герой услышал сквозь прибой:
«Ты победил. Я более с тобой,
Чем можно быть в объятье самом тесном:
Мы связаны союзом самым честным.
Ты рушишь словом ветхие миры,
А я любуюсь этим до поры,
Припав к окну, противиться не в силах
Свободе этих вихрей чернокрылых.
Не в тесной койке, в облаке стыда, —
С тобою мы сливаемся тогда,
Когда, томимый творческой тоскою,
Ты рушишь мир, а я привычно строю,
И этот путь пройдем мы сотни раз.
Иного нет сближения для нас,
Но в молниях, порывах и извивах
Мы ближе всех любовников счастливых».
Прибоем бил и пальмами качал
Союз извечно родственных начал.
Разгул стихий дошел до апогея,
И хлябь и твердь слились, как Зевс и Гея.
Та цепь огней, что городом была,
Мигнула, раскаляясь добела,
И всю ее смела и поглотила
Любовь, что движет солнце и светила.