Одинокое, —
Лето ль баюкает, треплют ли зимы,
Иней ли ствол серебрит, иль зеленеет листва,
Вечно — сквозь долгие дни гнева и нежности —
Оно налагает свое бытие на равнины.
Сотни и сотни лет видеть всё те же поля,
Те же пашни и те же посевы.
Ныне умершие очи-
Очи отдаленнейших предков
Видели,
Как петля за петлей заплеталась кольчуга
Крепкой коры и сильные ветви,
Мирно и мощно царило оно над работами дня,
Ложе из мха в косматых ногах раскрывая
В полдень усталым жнецам,
И сладок был сумрак его
Детям, любившимся здесь —
Некогда.
Ранним утром по нем в деревнях
Определяют погоду:
Оно причастно тайнам клубящихся туч
И солнц, на заре замутненных.
Оно — образ былого на страже осиротелых полей,
Но как бы глубоко проедена плоть ни была его
Памятью, —
Только январь склоняться начнет
И соки в старом стволе забурлят, —
Всеми ветвями своими и завязью почек —
Руки и губы его!-
Оно, напрягаясь в едином порыве, кидает свой крик
В будущее..
Нитями вешних лучей и дождей закрепляет
Нежные ткани листов, напрягает узлы,
Ветви свои расправляет,
Выше к небу подымает чело,
Так далеко простирает жадные корни,
Что истощает болото и пашни соседние,
И порой
Вдруг остановится-само пораженное
Яростью этой работы немой и глубокой.
Но чтоб расцвесть и царить во всей полноте
своей силы,
Выдержать сколько борьбы приходилось зимою:
Ветра ножи, проникавшие в тело,
Толчки ураганов и бешенство бури,
Иней, как острый напильник,
Ненависть дробного града и снежной метели,
Мертвый мороз, проникавший
Белым зубом до самых глубинных волокон,-
Всё было вязким страданьем и болью звенящей.
Но оно никогда и ни разу
Не отказалось от воли к расцвету,
Более полному, более пышному
Каждой новой весною.
В октябре, когда золото блещет в листве его,
Часто шаги мои, тяжко-усталые,
Но всё же широкие, я направлял в богомолье
К этому дереву, пронзенному ветром и осенью.
Как исполинский костер листьев и пламени,
Оно подымалось спокойно в синее небо —
Всё напоенное миллионами душ,
Певших в дуплистых ветвях.
Шел я к нему с глазами, повитыми светом,
Трогал руками его и чувствовал ясно,
Как движутся корни его под землей —
Нечеловечески мощным движеньем.
Я грубою грудью своей к стволу приникал
С такою любовью и страстью,
Что строем глубоким его и целостной мощью
Сам проникался до самого сердца.
Смешан и слит с глубокой и полною жизнью,
Я прилеплялся к нему, как ветвь средь ветвей,
Глубже любя эту землю, леса и ручьи —
Это великое голое поле с клубящимся небом.
Жребий не страшен, и руки
Жаждут пространство обнять,
Мускулы тело легчат,
И кричал я: «Сила — свята!
Надо, чтоб сам человек метил печатью ее
Дерзкие планы свои — грубо и страстно.
Рая ключарница — ей право выламывать двери».
Ствол узлистый без памяти я целовал...
Когда же вечер спускался с небес,
Я терялся в мертвых полях,
Шел неизвестно куда, прямо вперед, пред собой,
С криком, бьющим со дна сумасшедшего сердца.
Одинокое, —
Лето ль баюкает, треплют ли зимы,
Иней ли ствол серебрит, иль зеленеет листва,
Вечно — сквозь долгие дни гнева и нежности —
Оно налагает свое бытие на равнины.
Сотни и сотни лет видеть всё те же поля,
Те же пашни и те же посевы.
Ныне умершие очи-
Очи отдаленнейших предков
Видели,
Как петля за петлей заплеталась кольчуга
Крепкой коры и сильные ветви,
Мирно и мощно царило оно над работами дня,
Ложе из мха в косматых ногах раскрывая
В полдень усталым жнецам,
И сладок был сумрак его
Детям, любившимся здесь —
Некогда.
Ранним утром по нем в деревнях
Определяют погоду:
Оно причастно тайнам клубящихся туч
И солнц, на заре замутненных.
Оно — образ былого на страже осиротелых полей,
Но как бы глубоко проедена плоть ни была его
Памятью, —
Только январь склоняться начнет
И соки в старом стволе забурлят, —
Всеми ветвями своими и завязью почек —
Руки и губы его!-
Оно, напрягаясь в едином порыве, кидает свой крик
В будущее..
Нитями вешних лучей и дождей закрепляет
Нежные ткани листов, напрягает узлы,
Ветви свои расправляет,
Выше к небу подымает чело,
Так далеко простирает жадные корни,
Что истощает болото и пашни соседние,
И порой
Вдруг остановится-само пораженное
Яростью этой работы немой и глубокой.
Но чтоб расцвесть и царить во всей полноте
своей силы,
Выдержать сколько борьбы приходилось зимою:
Ветра ножи, проникавшие в тело,
Толчки ураганов и бешенство бури,
Иней, как острый напильник,
Ненависть дробного града и снежной метели,
Мертвый мороз, проникавший
Белым зубом до самых глубинных волокон,-
Всё было вязким страданьем и болью звенящей.
Но оно никогда и ни разу
Не отказалось от воли к расцвету,
Более полному, более пышному
Каждой новой весною.
В октябре, когда золото блещет в листве его,
Часто шаги мои, тяжко-усталые,
Но всё же широкие, я направлял в богомолье
К этому дереву, пронзенному ветром и осенью.
Как исполинский костер листьев и пламени,
Оно подымалось спокойно в синее небо —
Всё напоенное миллионами душ,
Певших в дуплистых ветвях.
Шел я к нему с глазами, повитыми светом,
Трогал руками его и чувствовал ясно,
Как движутся корни его под землей —
Нечеловечески мощным движеньем.
Я грубою грудью своей к стволу приникал
С такою любовью и страстью,
Что строем глубоким его и целостной мощью
Сам проникался до самого сердца.
Смешан и слит с глубокой и полною жизнью,
Я прилеплялся к нему, как ветвь средь ветвей,
Глубже любя эту землю, леса и ручьи —
Это великое голое поле с клубящимся небом.
Жребий не страшен, и руки
Жаждут пространство обнять,
Мускулы тело легчат,
И кричал я: «Сила — свята!
Надо, чтоб сам человек метил печатью ее
Дерзкие планы свои — грубо и страстно.
Рая ключарница — ей право выламывать двери».
Ствол узлистый без памяти я целовал...
Когда же вечер спускался с небес,
Я терялся в мертвых полях,
Шел неизвестно куда, прямо вперед, пред собой,
С криком, бьющим со дна сумасшедшего сердца.