Запахнет Ленинградом, и дождик покропит.
За дедовским фасадом укрылся общепит.
Возьму я вермишели, привычной и простой.
«Мы вышли из шинели»,- обмолвился Толстой.
Из рукава шинели мы выпорхнули в свет.
Мы только и умели, что плакать двести лет.
О, как мы вас жалели во тьме своих ночей,
Как сладостно шалели от жалости своей!
Издевки сослуживца, скрипучая кровать,
Шинелью не разжиться, девиц не целовать,-
Плачь, сердце, плачь, уродец, страдалец без порток,
Гляди во двор-колодец сквозь дождевой поток,
А там бедняк печальный с шарманкой на плече,
Как школы натуральной дежурное клише.
Спеши в своей шинелке на службу поутру,
Трясясь трясучкой мелкой на питерском ветру,-
Какая кротость нрава, живой урок стыда:
«Да что ж вы это, право, не надо, господа!»
А вечером, в каморку уныло воротясь,
На стуле втихомолку качаясь и вертясь,
Чернильницу наполнив, благословляя тишь,
Ты барышне напротив послание строчишь.
Ах, маточка Варвара, какой гнилой закат!
Она не виновата, и ты не виноват.
О скудный наш рифмовник! О комнатенка — клеть!
О питерский чиновник, почто тебя жалеть?!
Внизу гнусит шарманщик, похожий на сверчка,-
Пытается, обманщик, добиться пятачка,
Да голубь вдоль карниза гуляет, сизокрыл...
Твоя жена — Луиза, а сын — Нафанаил.
Убогий подвирала, ты жмешься по углам,
При виде генерала ты гнешься пополам,
Ворчливо поднимаешь зачуханных детей
И сам не понимаешь несчастности своей!
Когда тебе, страдалец, я руку протяну,-
Сперва отхватишь палец, а после пятерню,
А отыщись в конторе шинель твоей грязней —
Ты будешь первым в своре хохочущих друзей:
Мой Бог, как мне обрыдло, как не дает житья
Родное свойство быдла: коль не меня, то я!..
Ах, Девушкин-Башмачкин, Акакий и Макар!
У ненависти вашей нешуточный накал:
Начнешь жалеть такого — научат дурака,
Когда в ответ сурово: «Ишь птица велика!
Совсем, перо макая в чернильницу, зачах!
Смотри, шинель какая на собственных плечах,
А под сукном потертым — разлезшийся жилет, —
Так мы еще посмотрим, кому кого жалеть!»
И ну, угрюмо-злобен, защитника честить...
Плевок простить способен. Но жалость — как простить?
...Традиционный задник, привычный реквизит:
Грозит зеленый всадник, Луна едва сквозит,
Коварство светотени, пророчащей грозу,
И маленький Евгений скукожился внизу.
О, как на самом деле мучителен расклад!
Дрожит поэт в шинели, похожей на халат,
Он — жертва общепита с изъеденным нутром,
Над головой — копыта, герой в седле с Петром.
Там жалкое созданье, бедняк-канцелярист,
Взнуздавший мирозданье, что твой кавалерист!
И в темноте утробной страшнее прочих мук
Подробный, злобный, дробный копытный перестук:
То автор от героя, от страха сам не свой,
Трясясь и чуть не воя, бежит по мостовой...
Униженные братья вершат привычный суд:
Чуть руки для объятья раскинешь — и распнут.
У Курского вокзала стою я молодой.
Там Девушкин-Башмачкин глумится надо мной.
Ах, Николай Васильич, больная голова!
Зачем твоей шинели такие рукава?