1
Когда тяжелый зной накаливал громады
Мостов и площадей пустых,
И завывал набат, и грохот канонады
В парижском воздухе не стих,
Когда по городу, как штормовое море,
Людская поднялась гряда,
И, красноречию мортир угрюмых вторя,
Шла Марсельеза, — о, тогда
Мундиры синие, конечно, не торчали,
Какие нынче развелись.
Там под лохмотьями сердца мужчин стучали,
Там пальцы грязные впились
В ружейные курки. Прицел был дальнозорок,
Когда, патрон перегрызя,
Рот, полный пороха и крепких поговорок,
Кричал: «Стоять на смерть, друзья!»
2
А вам, молодчикам с большим трехцветным бантом,
Во фраках, с белой грудью, вам,
Затянутым в корсет женоподобным франтам,
Бульварным модникам и львам, —
Как вам спалось, когда, под саблями не тая,
Наперерез ночной стрельбе,
Шла рвань великая, шла голытьба святая
Добыть бессмертие себе?
Был полон весь Париж чудес. Но в малодушье
Сиятельные господа,
От ужаса вспотев и затыкая уши,
За шторой прятались тогда!
3
В гостиных Сен-Жермен Свобода не блистала.
У ней не княжеская масть.
Ей падать в обморок от криков не пристало.
Ей незачем румяна класть.
Свобода — женщина с высокой грудью, грубо
Сердца влекущая к себе.
Ей широко шагать среди народа любо,
Служить на совесть голытьбе.
Ей любо-дорого народное наречье.
Дробь барабана ей сладка,
Пороховой дымок и где-то за картечью
Ночной набат издалека.
Она любовника в народе выбирает
И бедра отдает свои
Таким же силачам и сладко замирает,
Когда объятья их в крови.
4
Дитя Бастилии, она была в те годы
Еще невинней и страстней.
Народ сходил с ума от девочки Свободы,
Пять лет он изнывал по ней.
Но скоро, затянув походный марш в дорогу,
Швырнув колпак фригийский свой,
Она с полковником двадцатилетним в ногу
Шла маркитанткой войсковой.
И, наконец, сейчас, за дымкой предрассветной
Достаточно ей промелькнуть
В проломе черных стен косынкою трехцветной,
Чтоб слезы с наших глаз смахнуть, —
Трех дней достаточно, и ветхая корона
Восставшим в руки отдана,
Двух-трех булыжников — и пыль на месте трона,
И армия отражена.
5
О стыд! Вот он, Париж! От гнева хорошея,
Как был отважен он, боец,
Когда народный вихрь свернул Капету шею
И выкорчевывал дворец;
Как был он сумрачен в мгновенья роковые,
Во дни гражданских похорон:
Зияли бреши стен, чернели мостовые
В лохмотьях боевых знамен...
Париж, увенчанный так щедро, так недавно,
Вольнолюбивых стран кумир,
Колени преклонив перед святыней славной,
Его недаром любит мир.
Сегодняшний Париж — в промозглых водостоках
Смешался с гнилью нечистот,
Кипит бурдой страстей, стоустых и стооких, —
Волна спадает, вновь растет.
Трущоба грязная, где выходы и входы
Салонной шатией кишат,
Где старые шуты, львы прошлогодней моды,
Ливрею выклянчить спешат.
Толкучка зазывал, божащихся бесстыдно,
Где надо каждому украсть
Лоскут могущества, обломок незавидный,
Смертельно раненную власть!
6
Так, если выгнанный из заповедной чащи,
Кабан пропорот на лету
И, наземь падая, дрожит, кровоточащий,
В слепящем солнечном свету,
И, захлебнувшийся в пузырящейся пене,
Стихает, высунув язык;
И рог заливистый, хрипя от нетерпенья,
Скликает на поле борзых;
И свора, как хребет одной волны громадной,
Хребтами выгнулась, рыча,
И чует пиршество, оскаленная жадно
На приглашенье трубача;
И стая собрана, — и прокатился в парке
И по полям свирепый лай,
И воют гончие, борзые и овчарки,
Остервеневшие: валяй!
Валяй! Кабан издох, — псы королями стали!
Псам эта падаль отдана!
За гонку дикую, за то, что мы устали,
Заплатим мертвому сполна!
Валяй! Псари ушли, ошейники не душат,
Арапники не просвистят.
Кровь горяча еще! Клыки нам честно служат,
Клыки за голод отомстят, —
И, как поденщики, кончающие к сроку,
Разделывают тушу вмиг,
Зарылись мордами, когтями рвут глубоко,
И свалка между псов самих, —
Ведь есть у них закон, чтобы кобель обратно
Принес обкусанный мосол,
И перед сукою, ревнующей и жадной,
Надменным щеголем прошел,
И суке доказал, как предан ей и жарок,
И, страсть собачью утоля,
Залаял весело, бросая кость в подарок:
«Я вырвал ляжку короля!»