...И ощущенье снятого запрета
Происходило от дневного сна,
И главный корпус Университета
Шумел внизу, а тут была она,
Была она, и нам служила ложем
Гостиничная жесткая кровать,
И знали мы, что вместе быть не можем,
И мне казалось стыдно ревновать.
Нет, я не плачу по чужой невесте,
Которую любил, на миг украв, —
А то, что мы заснули с нею вместе,
Мне в самом деле не давало прав.
...Потом была прекрасная прохлада
И сумеречно-синее окно,
И думал я, что, в общем, так и надо,
Раз ничего другого не дано —
Ведь если нет единственной, которой,
И всякая любовь обречена...
Дождь барабанил за квадратной шторой,
Смущаясь неприступностью окна,
На коврике валялось покрывало,
И в этом был особенный покой
Безумия, и время застывало,
Как бы на все махнувшее рукой.
И зыбкий мир гостиничного крова,
И лиственные тени на стене —
Божественны, и смысла никакого,
И хорошо, тогда казалось мне.
Тогда я не искал уже опоры,
Не выжидал единственной поры
И счастлив был, как жители эпохи,
Которая летит в тартарары.
...Чего уж тут, казалось бы, такого —
Дождь законный, светло-нитяной,
И создающий видимость алькова
Диван, зажатый шкафом и стеной?
Мне кажется, во времени прошедшем
Печаль и так уже заключена.
Печально будет все, что ни прошепчем.
У радости другие времена.